Наивно? Наверное. Но чего еще можно ждать от государства, которое не моргнув глазом в масштабах мясокомбината — ударника производства уничтожает сограждан. Но всё же у этой наивности есть свои резоны: пока его не трогают, пока ему дают жить, пусть и уничтожая возможность на жизнь, кажется, будто какие-то границы у власти есть. Не могут же его просто тако убить?
А вот могут. Вспоминаются слова самого же Навального: если бы хотели — убили бы. Захотели. Убили.
Теперь нашего оберега нет. Страшно? Да. Безжалостно разделались с лакмусовой бумажкой — заметят ли раствор? Нет. Хотя бы потому, и давайте тут будем честными, — им за это действительно ничего не будет. Никому и ничего.
Пострадали те и тогда, кто и когда не смог его убить. И то только после того, как отравителей разоблачил сам же (хорошо, коллективный) Навальный. А теперь даже если разоблачат — дело сделано, молодцы.
Искрящийся цинизм и радость, которые на встрече с рабочими в Челябинске источал Владимир Путин ни с чем не спутать — он действительно счастлив. Давно ли нам доводилось таким его видеть?
Сможет ли Путин быть национальным лидером без Навального? Нет. Кто теперь его враг? Кара-Мурза? Яшин? Скочиленко? При всем уважении — нет. Гопнику обязательно надо размахивать «бабочкой» перед сильным, но безоружным мужиком. Теперь не перед кем, и банда эту слабость быстро почувствует.
А ещё есть распирающее чувство неловкости. Перед Алексеем. Мы его не вывезли во всех смыслах этого слова, не смогли играть по его правилам, нам не удалось ему даже аккомпанировать. Смерть Навального совершенно обесценила все потуги оппозиции последней пары лет. Он заплатил максимум, а «оппозиция» бранилась из-за сортов кофе и марки игристого на съездах в медлительной и компромиссной Европе.
В 2013-м, когда был еще первый суд по делу «Кировлеса», Охотный ряд в Москве был залит людьми, которые вышли отбивать Навального. Прошло одиннадцать лет, и львиная доля людей, которые тогда вышли за Алексея, вышли и сейчас, но не там, где это может что-то изменить, за пределами нашего все более кислого раствора.
Внутри раствора кажется: не сорвись они, не убеги от мобилизации и войны, — концентрация была бы ниже, все могло быть иначе. Может, и Алексей остался бы жив, если б рассерженный миллион остался в России.
Навальный был нашим оберегом, но мы не смогли стать оберегом для него.
«Свобода лучше, чем несвобода», — неожиданно сказал однажды человек, игравший в тот момент роль президента России. Сейчас его максима звучит как приговор. Навальный стал совершенным символом свободы не только для России, но и кажется, в общечеловеческом масштабе. И вот свобода, которая лучше, бита несвободой, которая непонятно что. Чего непонятно-то то? — а попробуйте дать ей иное определение, кроме апофатического: несвобода — это место, где нет свободы. Показать на карте?
Навальный велик и тем, что показал всем: свобода совершенно субъектна. Её нельзя дать и её нельзя взять, её нельзя ограничить и к ней нельзя принудить. Её нельзя лишить, потому что подлинно свободный человек, лишенный свободы в процессуальном смысле, становится только свободнее.
Этим он и злил.
Грустно, что, кажется, власти как раз услышали это в Навальном, и испугались, и убили; а его соратники — нет. Власть поняла, что он угроза, потому что показывает простой путь: быть самостоятельно свободным. Те же, кому пристало быть свободным и таким образом угрожать власти, это не поняли. Их свободе мешают обстоятельства: время, место, деньги, исторический момент, легальный статус, что там еще? Никто из них не в Харпе, не в колонии, не в крытке, где Алексей показал, что можно все.
Да, в этом его уникальность и даже неуместность для обеих сторон баррикад. Одним он просто страшен такой, другие за ним навсегда не успели: их свобода – это еще и отсутствие препятствий.
Шопенгауэр называл эту физическую свободу исключительно отрицательным понятием, противопоставляя ей свободу интеллектуальную и свободу моральную. Моральная свобода мыслится им как соответствие собственной воле: «Я свободен, если могу делать то, что я хочу».
И вот вопрос: а мы уверены, что действительно и решительно не хотим всего того, что имеем вокруг себя прямо сейчас? У Навального ответ был, а у нас?
А еще Алексей показал, что желание равно возможности. Его смелость и свобода в том, что он удивительно ловко превращал большие цели в сопоставимые возможностям действия. Просто делал — и просто получалось. А если не получалось — делал следующее, и прежнее тут же казалось необхоимым промахом перед следующим попаданием в цель.
У Навального него нельзя было отнять свободу, потому что она была его. У него нельзя было отнять надежду — она была его надеждой.
А у нас? Что у нас вообще есть своего, если даже Навального у нас забрали (зачеркнуто) мы отдали?
