Русский Новый год в телеформате — в своем роде слепок страны и прогноз на будущее; если учесть, как тщательно контролируется все, что мелькнет в телевизоре, тем более сразу после обращения Путина. Это, конечно, набор сигналов, как когда-то расположение вождей на трибуне Мавзолея.

Что демонстрирует нам русский Новый год образца 2023 года? «Русское бедное» — так называлась выставка современного искусства (2008) под кураторством Марата Гельмана, подарившая название целому направлению (художник Николай Полисский и другие). Примерно так сегодня можно сформулировать и новогоднюю эстетику.

Она лишена прежнего размаха — многих драгоценностей теперь недостает в этом ожерелье из-за прошлогодней эмиграции артистов. Телевизор вынужден делать вид, что не заметил этих потерь (так же, как и в случае с военными потерями). Никто даже не пошутил в этом году на тему, что, мол, нет ни Пугачевой, ни Галкина, например. Предпочитают делать вид — как с врагами народа в 1930-е, — что никогда таких и не существовало.

Программа на двух ведущих каналах была выстроена в ностальгических тонах; старые советские хиты перепевают заново. Так было и прежде, но теперь это сделано как бы намеренно, нарочно. Дескать, обойдемся без современности. Это совпадает с прежней установкой пропаганды, по которой у зрителя должно возникать ощущение, что советское время продолжается. Но теперь в этом есть еще и техническая необходимость: опираться приходится на старую гвардию (Лещенко, Пахмутова) плюс проверенные кадры из 90-х (Газманов, «Любэ») — тех, кто всецело лоялен власти. 

Да, смерть

Российская эстрада и прежде была не избалована смыслами — но в этом году было совсем скудно. «Встанем, пока еще с нами Господь, и истина с нами» — поет новый герой года певец Шаман. Песня создана в духе застольного стандарта («встанем-помянем») и поражает смысловой заурядностью. Ни одна мысль не развивается дольше, чем в одной строчке; впрочем, язык плаката — вполне примета военного времени.

Его же, Шамана, другой хит — песня «Я русский», наделавшая столько шуму и ставшая хедлайнером новогоднего шоу на Первом канале, — в прежние годы, конечно, не прошел бы цензуры — ввиду ярко выраженного националистического подтекста. Зато теперь эта песня — единственная, которая отдувается за весь предполагаемый патриотический блок. 

Интересно творчество Шамана, пожалуй, только своим происхождением. «Весь мир против меня — ну и ладно, так даже лучше». Где-то мы это уже слышали; ну да, конечно. «Да, смерть!» — романтический революционный лозунг нацболов в 2000-х, обретший тогда популярность в ЖЖ и прочих местах. Изначально означал готовность и любовь к смерти, бесстрашие перед ее лицом, но со временем перешел в шутливую плоскость и стал означать просто что-то радикальное или псевдорадикальное.

Так назывался фильм Алены Полуниной о Лимонове и нацболах, вышедший в 2004 году. Так называлась песня Наташи Медведевой, бывшей жены Лимонова, со словами «А смерть — это лучше, чем сучья жизнь. Да, смерть! Это лучше, чем быть взятым в плен».

Тексты Шамана родом из этого варева — но это сильно оскудевший вариант нацбольского гибельного восторга. Лимоновские идеи, дошедшие до автора в пересказе третьих лиц. Ни парадоксальности, ни экзистенциальных ноток, почерпнутых Лимоновым из французского бытия; ни интеллектуализма в форме отрицания его, интеллектуализма.

В рамках этой стилистики «да, смерть» было и новогоднее поздравление певицы Чичериной, в духе радикального фанатизма. Его можно было бы еще назвать — «Да, ГУЛАГ». Чичерина грозит непокорным украинцам Гулагом, где они пройдут перековку и станут — кем, хочется спросить? Нашими? Своими? Утопичность этой мысленной конструкции, конечно, выдает некую растерянность в стане патриотов, которые «не понимают», почему Украина до сих пор не сдалась.

Это обращение — тоже в своем роде новелла: прежде Гулагом не было принято восхищаться так откровенно, не было принято причислять к национальным ценностям. А тут он играет роль «последней надежды патриотов».

Наконец, со всем этим гибельным восторгом перекликается реплика пропагандиста Соловьева, тоже участника праздничных эфиров, о том, что у россиян 30 лет не было благородной цели, за которую стоило бы умереть, — а теперь есть. Смысл жизни в смерти — классический поворот для русской культуры и в XIX, и в XX веке, о чем писал филолог Михаил Эпштейн. Не найдя смысла в жизни, его пытаются найти в смерти. 

Упор на мир

Велик соблазн сказать, что этот новый военный стиль демонстрирует своим и чужим, что война теперь — тотальная, маски сброшены, и Россия будет идти до конца. Разошедшиеся в соцсетях наиболее радикальные высказывания артистов в новогоднюю ночь, однако, заслонили собой весь остальной массив спетого и сказанного. Возможно, это было сделано намеренно — чтобы создать ощущение, что Россия всем обществом перешла на военные рельсы. Но если смотреть новогодние вечера целиком — то есть глазами российского обывателя, — общая картинка будет выглядеть совершенно иначе.

Привычное новогоднее болото лишь изредка было разбавлено вкраплениями воинственного (как реплика Петросяна «нравится — не нравится, Россия расширяется»). Петросян рассказывает анекдоты про англичан, о том, как Европе не хватает российского газа. Что касается своих, то «если ты поел, помылся — значит, русским ты родился, значит повезло». Эта жизненная программа поражает скудостью желаний, но пропаганда дает понять, что в суровую годину нужно наслаждаться элементарным.

Высказывание Петросяна — едва ли не самое радикальное из того, что прозвучало в эфире. И даже это прозвучало в шутливой форме, а имидж престарелого комика смягчает радикальность его высказываний. И это, конечно, тоже не случайно. 

Потому что в целом новогодний марафон на телеканалах напоминал чинный концерт в кремлевском дворце съездов годов примерно 1970-х. Подчеркнутый интернациональный акцент: и грузинские песни звучат, а следом за «Подмосковными вечерами» — на украинском «Червона рута» (в этот самый момент, когда по украинским городам наносятся ракетные удары). Одним словом (точнее, двумя) — Рутина и Цинизм. 

Но официальная риторика делает упор на мир. Военные с бокалами шампанского в руках желают, чтобы «все поскорее вернулись, обняли своих близких». Военкор Николай Долгачев желает всем «мира». Военные медики с типичными украинской и российской фамилиями за праздничным столом также желают мира. И телеведущий Соловьев тоже желает мира.

Никакой новой эстетики в целом, собственно, нет. Есть отдельные вспышки агрессивного, словно оговорки по Фрейду, и несколько натужное разбавление привычного золотисто-серебристого формата людьми в военной форме. Те, кто режиссирует и продюсирует новогодние огоньки, сознательно добивались именно этого эффекта: чтобы воинственного духа было ровно столько, сколько нужно, чтобы где-то там, в Кремле, главные зрители поставили мысленно галочку.

Отсюда возникает двойственное чувство, что российский истеблишмент пытается усидеть на двух стульях: говорить о войне — но так, чтобы эта тема никого особенно не потревожила. Соединение войны и развлечения — нечто в высшей степени абсурдное; «война — ай-на-на», что-то в этом роде просится в качестве символической репризы нового 2023 года. И в этом стилистическом противоречии тоже есть важный сигнал.

Если бы Кремль добивался именно военной истерии на экране, весь новогодний эфир состоял бы из людей цвета хаки, из каких-нибудь условно фронтовых или полуфронтовых концертных бригад. И новогодний вечер превратился бы в вечер Владимира Соловьева. Но этого не наблюдалось.

Кремлю важно сохранить в качестве генерального именно ощущение скучной стабильности/нормальности. Несмотря на все обещания превратить страну в военный лагерь, власть явно не спешит реализовать этот тезис на практике. Не спешит — понимая, что единственный актив, единственное достижение, которое сегодня можно продать «дорогим россиянам», — это то, что никаких тягот войны страна пока не несет — в отличие от Украины. И это говорит о многом; в частности, о том, что Кремль боится радикализации внутри страны больше, чем нуждается в поднятии боевого духа.

Страх радикализации

К войне невозможно относиться легкомысленно; она — слишком тотальный дискурс, который требует абсолютного к себе внимания, полной отдачи. Война активизирует в том числе и патриотические таланты — однако взрыва эстетического патриотизма в России мы не наблюдаем.

Об этом еще летом прошлого года с печалью говорил Захар Прилепин на заседании некоей патриотической группы под эгидой «Справедливой России» — что за полгода войны не появилось новых Константинов Симоновых и Эренбургов; никто из творцов не спешит создавать пьесы и писать книги на злобу дня.

Это вызывает в стане патриотов искреннее недоумение: ведь от врагов внутренних, которые, по мысли патриотов, мешали всплеску народного единения, Россия избавилась теперь почти полностью. И что же? Где же прорыв хотя бы эстетический, где таланты нового качества? Судя по тому, что ничего нового не прозвучало в эфире на эту тему, оно либо не было допущено к эфиру, либо оказалось еще хуже уровнем, чем тот же Шаман.

Война снимает полутона — и речь становится проще, и смысл короче. Одновременно люди понимают, что теперь можно то, что раньше было нельзя. Радикализм становится обоюдным. «Вести себя по законам военного времени» — эта фраза нечасто, но всплывает в телеграм-каналах российских официальных лиц.

Но этот радикализм также может быть направлен и на своих — в случае возможных поражений или неудач на фронте. Этого на самом деле и боятся в Кремле — что зритель может расслышать за боем курантов «да, война» и, не дай бог, поймет, что теперь «все позволено». Поскольку при неблагоприятном развитии событий это может привести к непредсказуемым последствиям внутри страны.

А потому перед пропагандистами поставлена двусмысленная задача: рассказать о войне так, чтобы ничего не сказать. Поддерживая боевой дух, сохранять тем не менее и скучную нормальность, так сказать, половинку ада, но не ад целиком. 

Кремль был бы не прочь повысить градус воинственности — судя по тому, что военные за праздничным столом новогодних огоньков желают всем «бодрости духа», его, по-видимому, не хватает. Но гораздо важнее для Кремля, чтобы обыватель не почувствовал, что от него — от каждого — теперь что-то зависит. Отсюда и эта странная попытка втиснуть ненормальное (войну) в контекст нормальности. Воспроизвести формат некоей «перманентной войны», по Троцкому, которая не мешает мирной жизни.

Устроить войну и при этом желать мира — обычная риторика Кремля, советская еще. Война ради мира на земле. Все это, однако, выглядит весьма шаткой конструкцией: любое непредсказуемое событие на войне (а война, собственно, и есть сплошная непредсказуемость) может разрушить эту иллюзию полумирной жизни. И тогда все сдерживаемое ранее выплеснется наружу с еще большей силой — по универсальным законам физики и динамики.