В 1299 г. флорентийские власти своим эдиктом запретили банкирам переходить на арабские цифры. В 1397 г. производители булавочных головок, выпускавшие их вручную в Кельне, добились законодательного запрета на использование станков для их штамповки. В конце XV века парижские писцы 20 лет не давали вводить в городе печатные станки. В 1561 г. городской совет Нюрнберга постановил заключать в тюрьму любого, кто будет производить и продавать новый токарный станок, ранее изобретенный местным жителем. В 1579 г. городской совет Данцига, возможно, приказал тайно утопить изобретателя лентоткацкого станка.
Такие примеры оказания медвежьих услуг человечеству приводит один из ведущих историков экономики, профессор Северо-Западного университета в США Джоэль Мокир в книге «Рычаг богатства». По его мнению, именно авторы новых идей, ученые и изобретатели (сегодня мы зачастую называем их инноваторами) обеспечили в последние два-три столетия невероятный технологический и экономический прогресс в истории человечества. Воспользоваться этим рычагом богатства поначалу смогла только Западная Европа: именно там конкуренция идей не позволила жажде пресловутой стабильности остановить развитие и вернуться в бедность, как это случалось в других странах и регионах.
Сегодня новые технологии угрожают потерей работы миллионам людей, но Мокира это не смущает. Как человечество справится с этим вызовом, почему тоталитаризм препятствует развитию и росту уровня жизни, благодаря чему Европа оказалась мировым лидером и как сделать жизнь лучше – об этом Мокир рассказал в интервью VTimes.
Накопление знаний и (не)обратимость развития
– Обогащение человечества и лидерство Европы в этом процессе в последние столетия объясняли разными факторами – накоплением капитала, инвестициями, торговлей, эксплуатацией, географическими особенностями. В книге «Просвещенная экономика. Великобритания и промышленная революция 1700–1850 гг.» вы пишете в первом же предложении: «Экономические перемены во все века зависят, больше чем думает большинство экономистов, от того, во что верят люди». Какова же принципиальная составляющая перемен – идеи?
– Для стимулирования экономического развития очень важны несколько вещей. Во-первых, необходимо верить в прогресс и найти способы его измерения – уровень жизни, технологические возможности и проч. У древних обществ не было такой веры. Им казалось, что жизнь движется циклически: бывают периоды взлетов и падений, но в целом ситуация особо не улучшается. В Библии говорится: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». А вера в прогресс говорит: нет, что-то новое обязательно будет! Нужно верить, что жизнь можно сделать лучше.
Вторая составляющая – объяснить, как ее сделать лучше. Можно, например, заявить: «Мы построим социалистический рай – национализируем средства производства, создадим общество, где все будут равны», и тому подобное. Но мне кажется, что здесь самое важное – это знание, прежде всего научное знание: нужно понимать природные явления и закономерности в химии, физике, биологии, астрономии, во всевозможных областях. Имея эти знания, мы можем их применить, чтобы улучшить нашу жизнь, – создать органическую химию, электричество, двигатель внутреннего сгорания, вакцину против ковида. Сегодня нам это кажется очевидным, но вообще-то такое отношение встречалось достаточно редко. Некоторые древние общества очень интересовались наукой, знаниями, но не применяли их в производстве. Это достаточно новый феномен в истории, его можно датировать поздними Средними веками или ранним Новым временем; лучше всего он отражен в работах таких мыслителей, как Фрэнсис Бэкон.
И третье – нужно реализовать программу применения этих знаний. Недостаточно сказать: «Мы можем это сделать», – необходимо действительно это сделать. В XVIII–XIX вв. множество людей занимались исследованиями и открытиями с четко выраженной целью – сделать жизнь лучше. И добиться этого не путем создания правильного правительства или общества, где все равны, или ликвидировав аристократию, но путем изучения природы с целью эффективного использования этих знаний. Эта вера была ключевой составляющей, обеспечившей «великое обогащение» (термин экономиста Дейдры Маклоски, означающий беспрецедентный рост мирового благосостояния в последние два века после промышленной революции. – VTimes).
Да, нужно не только это. Вам может мешать правительство, которое может отнять вашу собственность, или святая инквизиция, которая объявит вас еретиком. Но это – краеугольный камень современного экономического роста.
– В разные периоды истории разным странам удавалось увеличивать благосостояние – древнему Риму, арабскому миру в раннем Средневековье, Флоренции, Венеции и др. Но в итоге они снова беднели, все возвращалось на круги своя. Почему именно в XVIII–XIX вв. мир стал выходить из этого порочного круга?
– Накопление знаний дает кумулятивный эффект. Мы можем знать все, что знали Аристотель или Ньютон, но они не знали того, что знаем мы. Иногда знания могут теряться, но это другой разговор.
Если посмотреть на экономическое процветание Римской империи или средневекового исламского мира, это было процветание иного рода. Оно было основано на выгодном обмене, торговле, распределении ресурсов. И это нормально, это может обеспечить неплохой рост благосостояния, но в какой-то момент этот фактор перестает действовать, начинает действовать закон убывающей доходности. Еще хуже то, что такой рост может быть легко обращен вспять. Римская империя – прекрасный тому пример: ее процветание базировалось на торговле в Средиземноморье и ряде других земель, но, когда условия для торговли ухудшаются, общество снова погрязает в бедности и варварстве, что и произошло в раннем Средневековье.
И посмотрите на ХХ век. Мы приложили гигантские усилия к тому, чтобы уничтожить экономическую цивилизацию в 1914 г. и затем в 1939 г., а между ними была Великая депрессия. И что? Когда это закончилось, мы пошли дальше примерно с того же места, где остановились, потому что знание не было потеряно. Посмотрите на чудесное восстановление прежде всего Германии и Японии после 1945 г., Франции после 1918 г. – рост возобновился через несколько лет. Как это получилось? Ответ заключается в том, что их довоенное процветание было основано в основном на знании. Можно уничтожить заводы, фабрики и железные дороги, но, если останутся люди, которые знают, как их построить, они это сделают. Поэтому немецкое экономическое чудо вовсе не было чудом – именно этого и стоило ожидать, множество выживших немецких инженеров восстановили страну. Через 10 лет после 1945 г. «фольксвагены» бегали по всей Европе, потому что были те, кто помнил, как их производить.
Чтобы уничтожить экономическую цивилизацию, основанную на знании, нужно уничтожить это знание. А оно, с его эффектом накопления, дает необратимость в развитии.
Мы продолжаем накапливать знания. Еще несколько лет назад я чрезвычайно оптимистично смотрел на то, как везде появляются новые виды знаний и мы вступаем в чрезвычайно увлекательную эпоху активного технологического развития, в которой сможем делать многое из того, что не можем сейчас. Это и нанотехнологии, и генная инженерия, и многое другое. Может, с тех пор мой оптимизм немного поугас, но не потому, что я сомневаюсь в возможности накопления новых знаний, а потому что мне не нравится, как увеличивается разрыв между знанием и политикой.
Конкурентный рынок идей
– Китай был самой богатой и технологически развитой страной мира в первой половине второго тысячелетия нашей эры. Но в 1950 г. рядовой китаец оказался беднее, чем 500 и даже 1000 лет назад. Почему Китай обеднел, а Европа, поднявшись, продолжила богатеть?
– Это один из самых сложных и противоречивых вопросов в истории экономики. Но хочу отметить: неправильно считать то, что произошло с Китаем, провалом. Китайские историки вполне обоснованно жалуются на западных коллег, которые порой говорят: «Мол, если у вас не было промышленной революции, если вы не такие, как мы, то вы потерпели неудачу». Технологическое и научное развитие Китая замедлилось во многом потому, что таков естественный ход истории. Большинство обществ, которые добивались какого-то успеха в науках и технологиях, достигали определенного уровня, их открытия становились общепринятыми нормами, после чего развитие прекращалось: спорные представления больше не поощрялись, а людей, не согласных с традиционными, наказывали. Именно это случилось в Китае. И это очень похоже на то, что произошло в исламском мире в Средние века. В какой-то момент там наступила стабильность, и было сказано: таково общепринятое мнение, следуйте ортодоксальным взглядам, если хотите что-то узнать, читайте уже имеющиеся книги, а не пишите новые, которые подвергают сомнению древнюю мудрость.
И здесь Европа со своими постоянно меняющимися взглядами на мир – очевидное исключение. Посмотрите на нее, скажем, около 1500 г. К этому времени она заново открыла для себя многие знания древнего мира: был переведен Аристотель, европейцы читали Плиния, Галена, Гиппократа. Возник фантастический синтез между наукой Аристотеля и христианской церковью, благодаря которому сформировались общепринятые взгляды. Но уже в течение ближайшего столетия эти взгляды начинают разрушаться, потому что появляются люди, которые говорят: «Это неправильно, нужно начать все сначала». Появляются Коперник, Галилей, затем Декарт, Ньютон, Лейбниц и так далее, и так далее. Все они понимают, что старое знание неверно, и хотят создать новое. Но как только они выстраивают новую систему, ее тоже начинают критиковать.
Приведу пример из химии. В XVII в. появилась опровергающая прежние представления теория флогистона – субстанции, которая якобы наполняет все горючие вещества и высвобождается из них при горении. Затем пришел Антуан Лавуазье, который заявил, что это все неправда. Были споры, исследования, публикации – и к началу XIX в. флогистон был выброшен на свалку научной истории. Вполне возможно, что то, что мы знаем о химии сейчас – периодическая таблица Менделеева, не знаю, что еще, – через какое-то время тоже будет подвергнуто пересмотру. Почему нет?
Думать об этом нужно вот в каком ключе – как об идеях, обращающихся на рынке. Это рынок идей. Конечно, это метафора. Здесь нет цен, транзакций, но именно так работает этот рынок. У меня есть новая идея, и я стараюсь вас убедить: прихожу, представляю доказательства, логические доводы, результаты экспериментов и говорю: «Ваши представления неверны, потому что есть кое-что получше, и вот мои доказательства». Если я вас убедил, то совершил продажу. Может, вы мне и не заплатили, но я получил что-то другое: все теперь знают, какой я умный, я внес вклад в развитие, меня приглашают работать в какой-нибудь университет или компанию. Это настоящий рынок, потому что у него есть все признаки рынка. Насколько он конкурентный? В случае с Китаем рынок идей был не очень конкурентным. Там были монополии. На рынке философских идей, например, воцарилось конфуцианство, которое стало официальной государственной идеологией, и вы должны были быть ее частью.
В определенной степени так же обстояли дела в Европе в Средние века, где господствовала католическая церковь, хотя даже тогда была некоторая конкуренция. К 1600 г. этот рынок был уже невероятно конкурентен, а мы знаем, что конкурентные рынки более динамичны, прогрессивны, они порождают больше важных инноваций. Именно такая конкуренция и определяет разницу в развитии.
В Китае люди с новыми идеями, чтобы их реализовать, должны были быть частью имперской бюрократии, должны были пройти проверку. В Европе, по крайней мере теоретически, любой мог реализовать свою идею. Если у тебя есть хорошая идея – неважно, кто твой отец, откуда ты родом, давай посмотрим, что ты предлагаешь. Люди могли подняться исключительно благодаря таланту и оригинальности. Именно так рынок и работает – создавая стимулы. И самое потрясающее в Европе, чего не найти в других цивилизациях, – как развивается этот рынок идей, начиная с конца Средневековья. Это развитие продолжается, мы в нем не остановились до сих пор. Именно в этом Европа оказалась гораздо успешнее Китая, Индии, Японии, исламского мира, любой другой цивилизации на планете.
– Стремление европейцев добраться до Азии, до ее богатств, видимо, тоже отражает этот дух конкуренции? Тогда как Китай в Средние века уже был богат и не особенно интересовался другими странами и континентами.
– Во многом это так, хотя и не на 100%, всегда были исключения. Но в целом режим в Китае, в Японии был исключительно консервативным, потому что они хотели стабильности, мира, спокойствия: как дела шли, так пусть и идут. В Европе тоже были такие правители, но проблема в том, что рядом были соседи, которые развивались и не давали им покоя. Очень интересно, как фрагментированность Европы привела к таким блестящим результатам. В случае с Россией такое тоже было – Петру Великому приходилось сильно беспокоиться насчет конкуренции со Швецией, с Османской империей. Но конкуренция наблюдалась не только между государствами, а на всех уровнях. Католицизм конкурировал с протестантизмом после Реформации; города в одной стране конкурировали друг с другом, старались переманить лучших ремесленников, убедить купцов переехать к ним или торговать с ними; университеты конкурировали за ученых и студентов.
Для экономистов это очевидно: именно конкуренция заставляет экономику работать лучше, эффективнее, развиваться динамичнее, лучше обеспечивать процветание людей.
Россия на рынке идей
– Каково место России в этой картине идей, знаний и конкуренции, которую вы нарисовали?
– Меня всегда поражала в России эта двойственность, постоянное напряжение между теми, кто считает Россию частью европейского проекта, и теми, кто говорит: «Нет, у нас собственная цивилизация, мы должны противостоять заражению западным влиянием». Многие из первых – среди них много ученых, писателей, художников, композиторов – смотрят на Запад и говорят: «Мы тоже так можем». Возьмите хоть Глинку, которого я люблю: он проводил много времени в Европе, изучал то, что делают европейцы, после него так поступали многие другие.
В этом противостоянии верх временно берут то одни, то другие. И Россия никак не может от него избавиться, потому что не может решить, хочет ли она быть западной нацией и частью Европы или чем-то совсем иным. Когда Россия присоединяется к Западу, использует то, что она у него узнала, ее достижения могут быть абсолютно сказочными: Чайковский, Шостакович, Прокофьев – их произведения не менее прекрасны, чем то, что могло быть создано на Западе.
Такого противостояния нет больше нигде в Европе – может, в какой-то мере в Сербии. Но Россия, а также Турция – две страны, стоящие одной ногой в Европе, а другой – в Азии. Это делает их историю исключительно интересной, но порой – исключительно печальной.
Почему тоталитаризм мешает развитию
– Вы подчеркиваете важность знания для развития общества. В СССР много говорили о научно-техническом прогрессе, наука была на высоте, но она не принесла заметных экономических достижений, за исключением, может быть, исследований космоса и оборонного сектора.
– Да, у вас был спутник, Юрий Гагарин, выдающиеся достижения российских ученых, но не забудьте: у вас также был Трофим Лысенко и другие шарлатаны, которые поднялись по политической лестнице и управляли наукой. И это иллюстрация того, что случается при недостатке конкуренции на рынке идей. Потому что при Сталине такие люди, как Лысенко, могли руководить наукой и подавлять ученых и идеи, которые им по той или иной причине не нравились. В этом минусы командно-административной системы. В какой-то степени, пусть это и покажется натяжкой, это напоминает Китай в эпоху династии Цин (правила с 1644 г. по начало ХХ в. – VTimes). Тут и там сильная власть, которая решает: эта наука подходит, а эта – не подходит, и если вы будете ею заниматься, то навлечете на себя неприятности.
Такое бывало и в Европе, например, с инквизицией, но прошло. Если вы проводите исследования или подвергаете сомнению какие-то общепринятые положения, вас не бросят в тюрьму или камеру пыток. А в СССР такое могло произойти – и происходило. В этом-то и проблема. Некоторые необходимые государству области развивались – аэрокосмическая, военные технологии, и в них Россия долгое время могла конкурировать с Западом. Но многие другие области оказались на обочине, потому что государству они были не интересны. А на Западе если кто-то хочет что-то сделать, он идет и делает. Изобретает интернет, придумывает пластиковые окна, занимается генной инженерией. Если это работает – пожалуйста, почему нет? В этом уникальная особенность неконтролируемого конкурентного рынка идей. А в тоталитарном обществе этого нет.
Поэтому тоталитаризм – главный враг прогресса, он в значительной мере устанавливает монополию на рынке идей. Подобное было и в нацистской Германии. Конечно, они заявляли, что они за науку, там были значительные технологические достижения, прежде всего баллистическая ракета, но все это делалось под контролем правительства. А оно сочло ядерную физику еврейской наукой, в данном случае – к счастью, конечно.
– В чем тогда загадка современного Китая? Ведь он стал мировым технологическим и экономическим лидером под руководством компартии. И сможет ли он оставаться таковым, сохраняя в значительной степени тоталитарный режим?
– Я бы хотел прожить достаточно долго, чтобы посмотреть, чем это закончится. Да, некоторые тоталитарные режимы добиваются успехов в развитии ряда технологий. Но мне кажется, что в конечном итоге Китаю нужно будет выбрать, станет ли он более открытым и перестанет контролировать интернет и многое другое, например университеты и исследования. До прихода к власти Си Цзиньпина казалось, что китайское общество становится более плюралистическим и открытым; после произошел откат, но мы не знаем, временный или нет. Если Китай останется или будет становиться еще более тоталитарным, мне представляется, ему придется заплатить за это цену в плане технологического развития. Может оказаться, что многие светлые умы не захотят оставаться в стране из-за ограничений на свою деятельность и образ мыслей, вероятности наказания по политическим мотивам. Но я не могу сказать, когда он столкнется с такой проблемой – через пять лет или через 20.
Как стране добиться успеха
– Одна из самых популярных книг по политэкономии последнего времени – «Почему одни страны богатые, а другие бедные» Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона. Каков ваш ответ на этот вопрос?
– Да, эту книгу написали мои друзья, и я видел, как они над ней работают. Я не могу не согласиться с ними в том, что одна из причин, по которой страны терпят неудачу (именно так звучит название книги в оригинале: Why Nations Fail. – VTimes), заключается в хищнической политике правительств. В том, что это государства с, как это называют авторы, экстрактивными институтами, где власть находится в руках небольшой группы людей, которые с ее помощью извлекают ресурсы из всех остальных, из страны и для этого держат всех под контролем. Это важно. Но, как мне кажется, они упускают то, о чем мы говорили выше: у них не остается места для культуры, для верований, для историй. Есть институты, власть, политика, военная власть: они отличные экономисты, построили целую модель того, как работает политическая структура, но в ней нет места идеям.
Нам нужно гораздо лучше понимать рынок идей. Я бы поставил вопрос так: почему страны добиваются успеха? А добиваются они его, когда у их есть открытый, плюралистический, эффективный рынок идей, на котором люди пробуют что-то новое, не боясь, что могут поплатиться за нестандартные мысли. Это критически важно. В современном Египте, например, этого нет. Президент Ас-Сиси отправил в тюрьму десятки тысяч диссидентов, артистов, людей других профессий. В том же направлении движется Эрдоган в Турции, да и власти во многих других странах. Но если так делать, твоя страна в конечном итоге потерпит неудачу, потому что не сможет конкурировать с более открытыми, плюралистическими странами, где правительство меньше вмешивается в рынок идей. Я не скажу, что на Западе рынки настолько плюралистичны, насколько мне хотелось бы их видеть. Даже здесь есть вещи, которые мне хотелось бы изменить; например, люди могут действовать нерешительно, опасаясь политических последствий. Но вопрос в степени ограничений.
– Вопрос в том, с какой стати авторитарным правителям что-то менять и допускать появление плюралистического рынка идей, если они могут править до своей смерти, имея власть и деньги, а дальше – хоть трава не расти.
– Да, именно это Аджемоглу и Робинсон и имеют в виду под экстрактивными обществами. Единственное, что заботит Лукашенко, – как остаться у власти, а его граждане пусть идут к черту. И мы с вами можем назвать немало таких. Именно поэтому политологи говорят о необходимости ограничений для исполнительной власти, так как в противном случае граждане даже путем голосования не могут избавиться от надоевшего президента: Белоруссия здесь – один пример, Венесуэла – другой. Венесуэла – во многом классический пример истории, которую рассказывают Аджемоглу и Робинсон: есть тонкий слой военных и госчиновников, которые живут хорошо, тогда как все остальные страдают, но их это не заботит. И порой народу просто невозможно избавиться от этих людей. Иногда для этого требуется интервенция, как в случае со свержением Саддама Хуссейна. Иногда их все-таки смещают внутренними силами, как Николае Чаушеску. Это серьезный вопрос нашего времени – как этим людям удается выживать. Посмотрите на Северную Корею: там правил не только Ким Ир Сен, но и его сын, теперь внук – это уже настоящая монархия. Еще один пример – Сирия, где люди попытались свергнуть сына диктатора, это не удалось, но в процессе целая страна была разрушена.
Побочные эффекты прогресса
– Если возвращаться к инновациям, то мы с восторгом смотрим на изобретения прошлого: печатные книги лучше, чем манускрипты. Но как приспособиться к таким же изменениям в нашей собственной жизни, когда люди теряют работу из-за появления роботов и искусственного интеллекта?
– Я думаю, что технологии и работники – две сущности, которые абсолютно дополняют друг друга. Машины и оборудование всегда повышают, а не понижают производительность труда работников. И представление о том, что мы будем жить в мире, где роботы будут делать всю работу, а мы не будем знать, чем заняться, – это абсолютная научная фантастика. Это смешно, такого никогда не будет. Люди переключатся с работы, которую начнут делать роботы, на что-то другое.
Я вам наоборот скажу: в ближайшие 50 лет работников начнет не хватать, потому что рождается все меньше детей. Поэтому нам нужны роботы, и это будет гораздо более серьезной проблемой. Другой момент: роботы, искусственный интеллект, машинное обучение – все это нужно прежде всего для выполнения «плохих» работ: скучных, повторяющихся, рутинных. Люди нужны будут на «человеческих» рабочих местах – учителей, сиделок, в коммуникациях с другими людьми. Ведь мы с вами сейчас общаемся как человек с человеком. Но технологии сберегают мне деньги и время, потому что я могу увидеть вас и поговорить из своего кабинета в Чикаго, а не лететь для этого в Москву. Это повышает нашу с вами производительность, но не заменяет нас как таковых. Технологии дополняют нас. И я абсолютно уверен, что технологии – это благо.
– Сотрудники авиакомпаний с вами не согласятся.
– Ну, в данном случае – может быть. (Смеется.) В технологическом прогрессе всегда есть проигравшие. Когда автомобили заменяли конные повозки, извозчики и те, кто выращивал лошадей, теряли бизнес. Но такова природа изменений: нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц. Появление новых технологий, благодаря которым мы становимся более производительными, которые позволяют делать не больше, а лучше, – вот рецепт прогресса. Роботы, искусственный интеллект, механизация – это, на мой взгляд, продолжение процесса, который начался в промышленную революцию и сделал нашу жизнь лучше и богаче.
– Зависит ли прогресс от того, как обществу удается справляться с отрицательными и непредвиденными последствиями такого созидательного разрушения?
– Зависит. У технологического прогресса всегда есть непредвиденные последствия – по определению. Потому что это что-то новое, и мы познаем его, только когда начинаем пользоваться. Порой это создает серьезные проблемы. Пример: с началом промышленной революции люди стали использовать все больше и больше ископаемого топлива. Начали с угля, затем пришел черед нефти и природного газа. Но в XVII в., когда люди стали использовать уголь, у них не было ни малейшего представления о том, к чему приведут выбросы углекислого газа от сжигания ископаемого топлива. Потому что тогда они еще даже не открыли углекислый газ!
А когда открыли, не знали, что он поднимается в атмосферу. Когда узнали, не представляли, к чему это приводит. То есть прошло 150 лет, пока люди начали осознавать, как это влияет на наш климат. И сегодня все люди в мире за исключением президента Трампа понимают, что происходит. Вот вам неожиданные, непредвиденные последствия, с которыми надо что-то делать. История полна таких примеров. Еще один – ядерная энергия. Когда ее открыли, обрадовались: у нас будет много дешевой и чистой энергии. Потом случилась авария в Чернобыле, и люди осознали масштаб проблемы. А потом еще была «Фукусима».
Это все понятно. Но какова альтернатива? Абсолютно статичное, стагнирующее общество. Экономика – это поиск компромиссов. Инновации и динамичное развитие желательны, но нужно внимательно следить за отрицательными побочными эффектами. Они обязательно будут время от времени, но, чтобы их исправить, нам понадобятся новые технологии. Например, чтобы сократить углеродные выбросы. Таков путь технологического прогресса – два шага вперед, один шаг назад.
