Историю про мальчика, который многажды кричал «волки!» и пугал всю деревню и которому никто не поверил, когда волки на самом деле пришли, рассказывают вот уже 2500 лет, начиная с древнегреческих басен Эзопа.
В современной России есть своя версия этой истории: про либералов, которые кричат про новый тридцать седьмой, имея в виду повторение пика большого сталинского террора — 1937 года, когда невинных людей массово арестовывали по ночам и отправляли или на расстрел, или в сибирские лагеря ГУЛАГа.
По сути про новый тридцать седьмой говорят начиная со второй половины 1960-х годов, когда после вынужденной отставки Хрущева начались первые брежневские заморозки. Вспоминали о нем и в последние годы СССР: популярный андеграундный сибирский панк-рокер Егор Летов пел тогда:
«Пружина перестройки замедляет ход
Незаметно для нас уготовив
(последние слова он истошно орал)
НОВЫЙ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ».
После прихода к власти Владимира Путина в 2000 году разговоры о новом тридцать седьмом вернулись почти мгновенно. Молодой и уверенный в себе чекист нравился тогда многим, но только не демократам старой школы и не закаленным в боях с КГБ правозащитникам. Все это выглядело — по крайней мере тогда — скорее комично. Тогда даже родился специфический термин современного российского политического жаргона — демшиза, от слов демократ+шизофрения.
За двадцать лет путинского правления «новый тридцать седьмой» превратился сначала в публицистическое клише, а затем и вовсе в мем. Оппозиция доставала его из запасников каждый раз: когда разгоняли или захватывали независимые СМИ, когда сажали бизнесменов в тюрьму, когда ужесточали законы, когда заводили политически мотивированные уголовные дела — но всякий раз это, так или иначе, было поводом для насмешек.
Ведь тридцать седьмой предполагает массовые репрессии, а если репрессии носят точечный характер, то это и не новый тридцать седьмой. В сторону замечу, что похожий семантический затык случился с тем, что происходит на востоке Украины. Большая часть людей в России не называет это войной, потому что война, как они знают из кино, это когда едут тысячи танков и летят тысяч самолетов, а если из Москвы в Киев, пусть и с пересадкой можно прилететь поесть вареники и борщ, значит, это никакая не война, а непонятно что.
В общем в этой смысловой неопределенности (вроде и репрессии, но какие-то недостаточно массовые, и даже можно ругать власть в фейсбуке и иногда ходить на митинги) Россия жила долго, пока не прошло голосование за поправки к конституции 1 июля 2020 года. До сих пор непонятно, что принципиально они изменили — кроме того, что дали формальное право Владимиру Путину оставаться у власти до 2036 года — но почему-то сразу после них как будто прорвало силовиков.
Бывшего корреспондента ведущих деловых газет Ивана Сафронова обвиняют в шпионаже в пользу (?) Чехии, у издателя «Медиазоны» и участника «Пусси Райот» Петра Верзилова проводят сумасшедшее количество обысков и заводят на него уголовное дело за канадский паспорт, в Пскове пытаются за колонку осудить журналистку Прокопьеву, в Карелии обвинение просит 15 лет тюрьмы историку Дмитриеву, на Дальнем Востоке дело заводят на активистку за рисунки вагины, а поверх этого каждый день обыски и задержания, задержания и обыски.
Без перерыва. Каждый день. Что это? Зачем это? Ничего не понятно. Но страшно. На этот раз правда страшно. Не в теории, а буквально. К тому же границы закрыты. Никуда ты от этого деться не можешь. А обыски и задержания проходят каждый день. У твоих знакомых и знакомых знакомых. А тех, кто не боится выходить на пикеты в знак протеста, тоже задерживают.
Возможно, в этом и нет никакой логики. Кроме логики устрашения. Террора в прямом смысле этого слова — то есть вселения ужаса. Ты уже машинально, просыпаясь утром, открываешь новости — и смотришь, за кем пришли сегодня. Уже не может быть такого, что ни за кем не пришли. А если однажды в новостях этого не будет, то это будет скорее всего означать, что пришли за всеми, кто мог новости рассказать.
Возможно, это все еще не новый тридцать седьмой. Но это что-то чертовски неприятное.
